отведешь в бухгалтерию, пусть оформят суточные. Девочка, он, видите ли… бантик завяжи!
Пал Палыч с Моной пошли обратным путем, но, выйдя из здания, нырнули в другое.
— Пройдем по Москве? — предложил Пал Палыч Моне, когда они выбрались с Госфильмовской на Киевский вокзал.
— Пойдем! А мороженое? — Мона захлопала в ладоши.
— А горло? — сказал Пал Палыч.
— А мы ему не скажем, правда, пап?
В Орске тоскующая Инга Львовна сидела у телевизора, смотрела в серо-голубой экран, видела торжествующего диктора, докладывающего о зимних успехах СССР на Олимпиаде, и о том, что на крупнейшей студии страны, «Госфильме», приступили к съемкам «1000 и 1 ночи». Вольдемар Псоу, укутав горло кашне, давал интервью и обещал невиданное по красоте зрелище. Ни сына, ни Моны Ли Инга Львовна не увидела. В городе сплетни расходятся быстро, и уже через день Захарка Ли знал, что его дочь вылетела в Москву, чтобы сниматься в кино.
Глава 20
Ветер гнал Захарку в спину, он перепрыгивал через занесенные снегом рельсы запасных путей, ветер гудел в ушах, шли с грохотом товарняки, обдавая Захарку мазутной вонью и чем-то химическим, аммиачным. Мелькало в глазах, просвечивали огни семафоров, свистели паровозные гудки. Захарка шел четко на восток, в Старый город, называемый местными — азиатским, туда, где еще в далеком 18 веке Абулхаир Хан просил присоединения к Российской империи у Анны Иоановны. Сейчас эта старая часть Орска состояла из бараков, в которых жили когда-то золотодобытчики, да скорняки, да салотопы, да рабочие с рудников. Все обветшало, запустенье хуже любой мерзости — то там, то тут еще виднелись землянки, саманные домишки. Лаяли собаки, навзрыд, будто оплакивая свою долю. В снежном крошеве не видать было фонарей, Захарка шел наугад — по слепым пятнам света. С силой дернул на себя дверь косого барака, растерявшего половину окон нижнего этажа, еле держась на ногах, поднялся — мимо второго, на лестничную клетку которого выходили двери, будто вспоротые ножом — жалко торчала пакля из щелей, чернели проемы выбитых дверей. На третьем, чердачном, этаже была всего одна дверь, спрятавшаяся за деревянной лестницей. Захарка стукнул — условным стуком, подождал, и буквально упал в коридор.
В комнате было так темно и так накурено, что ело дымом больные глаза.
— Монгол? — спросил чей-то сиплый голос.
— Я это, Пак, — ответил Захарка.
— Тебе плохо, Монгол? Подойди ближе. — Захарка приблизился к центру комнаты. За низким столом сидели два корейца и играли в падук. Плетеные корзиночки с шашками были полупусты — игра только началась. — Сядь рядом, — приказал тот, кого звали Пак. — Я слышал, что ты ищешь свою дочь, Монгол?
— Да, — ответил Захарка.
— Ты знаешь, кто убил твою русскую жену, Монгол? — Пак двинул белую шашку.
— Нет, — ответил Захарка, — я бы убил её сам. Она ушла к русскому.
— Справедливо, ты всегда был сильным, Зихао. Убить ты ее не смог, но ты можешь убить судью?
— Я болен, — Захар сел на пол. Пак сделал движение рукой, будто поднял вверх воздух, и Захарке принесли трубку:
— Кури, — Пак погладил свой ватный халат, — ты убьешь судейского и вернешь свою дочь, Зихао Ли. Захар затянулся, дым, проникая в легкие, наполнял все тело блаженным успокоением.
— У судейского есть моё письмо. Если его найдут, они покончат со мной легко, — возразил Захарка. Пак задумался — он окружал черную фишку — белыми:
— Убей того, у кого письмо, что проще?
— У меня больше нет сил, ты же знаешь, Пак. Ты отнял мои силы.
— Когда выбирают забвение, теряют волю, — Пак сбросил фишку на прожженную циновку.
— А кто убил мою Машу? — спросил Захарка, когда боль отлетела вверх, под потолок, — ты убил её, Пак?
Вечером, лежа в неуютном гостиничном номере, Мона Ли, приподнявшись на локтях, взахлеб рассказывала Пал Палычу:
— Пап! Ты представляешь! Ой! Нас водили потом павильоны смотреть! Там так интересно! Там идешь — улица, дома, двери открываются, окошки… а в дверь войдешь, а там ничего, представляешь? Ну, тряпки, ящики какие-то. И свет прямо сверху — как на катке! Ой, а там столько девчонок было! И всех фотографировали, и в костюм одевали! И такие они злые, мне одна вообще сказала — ты чего сюда приехала из своей Сибири, ты… из этой… а! про-вин-ции, это что, пап? А почему Сибирь? У нас река Урал? Ой, а потом вышел этот, со смешным именем, Вольдемар Иосифович, представляешь? Я на бумажке записала! Никто не выговорит! Ой, ты знаешь, он так кричал потом, такой грубый… пап! Я домой хочу. Ну, поехали, — Пал Палыч протянул руку и взъерошил волосы Моны Ли, — поехали? Бабушка ждет? Ой, ну да. — Мона Ли вздохнула. — А в кино тоже хочется, пап?
— Спи, — Пал Палыч старался казаться спокойным, но Захарка Ли не выходил из головы, — спи, утро вечера — что?
— УМНЕЕ! — завопила Мона Ли и прижала ладошку ко рту. — Папочка! как я тебя люблю, — прошептала она и уснула, сидя.
На следующий день почти половина претенденток отсеялась, было тише, работали в третьей студии, где все было по-настоящему. Саша Архаров, загримированный под принца, в каких-то чудных шароварах с блестками и в белом тюрбане на голове, одуревший от бесчисленных дублей, с Моной Ли был отменно вежлив и даже ухаживал. Восходящей звезде, сыгравшей партизана в фильме «Огненный лес», было всего 18 лет, он был студентом театрального училища им. Ермоловой, красавец и жуткий позер. Прекрасно сознавая свою привлекательность, вовсю кокетничал даже с взрослыми актрисами, с гримершами, с костюмершами, вел себя раскованно и вызывал восхищение у девочек, девушек и женщин.
— Мона, — прошептала на ухо пожилая гримерша, накладывавшая тон на дивную кожу Моны Ли, — будь с ним поаккуратнее! Ты еще ребенок совсем! — Мона Ли улыбнулась, как обычно — и ничего не сказала. Гримерша потрогала ее щечку тыльной стороной ладони, — Нин, ты посмотри, какая кожа! Одуреть просто! — Молоденькая Нина, в джинсах и клетчатой рубашке, в кокетливом фартучке с оборками, погладила щеку.
— Фантастика! Такой даже у Марченко нет! А уж там миллионы вбуханы… Деточка, ты чем умываешься? — спросили они хором.
— Детским мылом, — просто сказала Мона Ли.
— А крем?
— Ой, что Вы! — мне бабушка не разрешает!
— Сирота, — перемигнулись гримерши и стали наводить Моне и без того соболиные бровки.
Вольдемар, или, как его звали за глаза, Вольдемарш, отсматривал пробы. Сгрудились рядом все, кто был свободен от смены — камера не просто полюбила Мону Ли. Камера её — обожала.
— Ты не находишь, — Вольдемар ткнул карандашом в экран, — она чуть старше, чем на натуре, нет? — Эдик пожал плечами:
— Пожалуй, да.
— Но это лучше, — Псоу крикнул, чтобы промотали на сцену с Архаровым. — Сашка! ты ее чуть не изнасиловал на пробах!
— Ну, скажете тоже, — развязно протянул Архаров, прикуривая вторую сигарету, — но скажу
